Анапа история

Лемякина З.Н.

Теперь, когда многие века прошли,
когда о времени человеческой
молодости говорят лишь поросшие
ковылем курганы, черепки, истлевшие
одежды и пожелтевшие кости…
…из отошедших вдаль веков слышим
мы голоса, за завесой временем раздаются шаги.

Е. Ю. Кузьмина-Караваева «Скифские черепки»

Елизавета Юрьевна читала стихи,
Черноморское побережье, свой Понт.

А. Блок (запись из дневника)

В экспозиции археологического музея г. Анапы создан мемориальный комплекс, посвященный памяти монахини матери Марии. Среди материалов — подлинная книга стихов Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой (под этой фамилией она вошла в поэтический мир «серебряного века») с дарственным автографом для гимназической подруги: «Елизавета Пиленко». Книга носит название «Скифские черепки», издана в 1912 году в Петербурге.

В предисловии к книге автор говорит: «И знающий повествует. Без скорби и без надежд, без прикрас и обвинений, означает знающий: было и есть». И мы вслед за автором, объединяя то, что было, и то, что есть, строим свой музейный мир.

Возможно, для кого-то покажется неубедительным размещение мемориального комплекса в контексте археологического музейного мира. А вправе ли мы разместить, например, интерьер гостиной комнаты дома Пиленко (девичья фамилия будущей подвижницы) в комплексе археологических экспозиций в виде древних руинированных кладок домов, среди амфорных коллекций и разнообразия погребальных стел и ритуального инвентаря канувшей в лету эпохи? Задавая себе этот вопрос, мы очень скоро пришли к убеждению, что внутренняя связь этих тем существует и что проявлением ее, почти ассоциативным, может быть творчество Елизаветы Юрьевны. Вслушиваясь в музыкальную ритмику стихотворных строк, вы легко услышите в них отзвуки древних греческих гимнов:

Это там вопрошали бойцы,
Там, где в час заревой
За высокой кормой
Ветер плачет:

"Кто измерит дорогой концы
Нашей темной земли?
Кто опять корабли
В путь назначит?"

Эти корабли из прошлого, проплывшие моря, преодолевшие бури и встречавшие «мертвый взгляд Медуз», шли к нам по тем же волнам, под теми же вечными звездами. И чудится, что древние мореплаватели, греческие мореходы, приходившие сюда, в Синдскую гавань, задавали этот вопрос, который уносил ветер, сохранивший для нас ритм, отраженный прибоем так же, как звучит он в чеканной точности стихотворных строк поэтессы ушедшего века.

Вот они подплывают ко мне:
Полог неба высок,
А сыпучий песок
Острым мысом врезается в море.
(это Синдская гавань — автор)
А высокий трубач на корме
Зазывает трубой,
Отражает прибой
Распростертые зори.

И перед нами передвигающийся во времени песок анапского золотого побережья и бесконечная смена экипажа на корабле вечности, где слышатся отзвуки прежних ритмов, когда «ветром полны, дрожат паруса», а корабельщикам и горгиппийским навархам открываются новые дали. Образы, созданные Елизаветой Юрьевной, настолько зримы и исторически точны, что иногда угадываешь, узнаешь в строках, написанных в начале ушедшего столетия, исторические описания, вышедшие из-под пера исследователей, живущих рядом сегодня.

Вспоминается один такой эпизод. Прочитав в стихотворении периода первой мировой войны описание злого духа войны, мы уловили знакомый образ из описаний археологических материалов. Совпадение было поразительным и неотвязным. Вот строки этих стихов Елизаветы Юрьевны из цикла «Исход» в сборнике «Руфь» (1916 г.):

И солнце — пламеневший слиток -
Погасло у последней грани,
Моря слилися в океане,
И свилось небо в пыльный свиток.
И женщина на льве пятнистом,
Гоня его ударом жезла,
Кометой огненной исчезла
За морем, взрытым и бугристым.

Образ женщины, стоящей на льве, лучи и пламя были очень знакомы. Стремление найти прообраз увенчалось успехом при первой попытке. В конце XIX века неподалеку, к северу от Анапы, был исследован курган. Среди не очень многочисленньгх, но весьма значительных находок в каменном склепе III в. до н.э. были открыты две печати, вращающиеся на проволочных дужках. «На одной из них — халцедоновой,- как пишет д.и.н. И.Т.Кругликова, — изображена богиня, стоящая на льве перед персидским царем». А на фотографии в книге — изображение женщины с веером лучей вокруг. Вторая печать — сердоликовая — имеет несколько сюжетов и в том числе изображение скифа с луком. Все сошлось: находка прошлого века, стихотворный образ начала XX века, описание и рисунок в издании семидесятых годов.

Кстати, обе печати, как и 714 золотых бус различной величины, золотая монета и золотой перстень — все, что осталось в склепе, ограбленном ещё в древности, было передано в Эрмитаж вместе с исключительным по редкости деревянным саркофагом с обкладками в виде золоченых фигурок воинов и нереид. Находки, свидетелями которых стали восхищенные любители «древностей» в Анапе, а затем и в Петербурге, послужили вдохновляющим прообразом для Елизаветы Юрьевны, создавшей образ курганной скифской царевны из знаменитого в археологической науке, так называемого, Витязевского кургана:

Перстень, будто связанные змеи,
Я дала однажды скифскому рабу,
А теперь любовь сторожат музеи,
И лежит, бессмертная, в каменном гробу.

Несоответствие, которое читается между деревянным саркофагом и каменной гробницей понятно и объяснимо. Витязевский курган, расположенный неподалеку от джеметинской усадьбы Пиленко, был исследован много раньше, чем было завершено строительство прекрасного дома на песчаном берегу пляжа Джемете, да и женское погребение жрицы было исследовано несколько позже, чем женское погребение с упомянутым саркофагом.

Думается, что история и художественный вымысел переплетались в её творчестве и создавали своеобразный сплав научных знаний и поэзии, который выстраивался в логически точный рассказ, смешанный с яркими впечатлениями детства. Сама история входила в жизнь и быт живущих на земле древней культуры, тех, которые «смеются над заветами, а с древними монетами хранят меч талисманный». Пылкое воображение преображало мир в поэтические строчки «Скифских черепков», притчи и жизнеописания «Юрали», «Мельмота-Скитальца». «Мой путь опоясывал землю не раз», — говорит Елизавета Юрьевна, и на этом пути прошла она по древней земле скифов и синдов, греков и черкесов, ей дано было увидеть, узнать, повторить…

Не отсюда ли её «надмирный» взлет в ту далекую пору, когда казалась она себе курганной царевной, прошедшей путь скифянки, погребенной в высоком кургане и видевшей все то, что происходило после на этой земле:

Греки, генуэзцы и черкесы
Попирали прах моих отцов,
Гордые, взбирались к морю на отвесы,
Посылали вдаль с победою гонцов.

И перед нами, хранящими черепки истории в музее, проходят исследованные и не очень периоды истории на анапской земле, то в виде греко-синдских городов — Синдской гавани и Горгиппии с рубежа V в. до н.э. по ГУ в. н.э., то генуэзской торговой фактории Мапа в XIII веке, то шегакского поселения, при котором мыс, вдающийся в море — «край стола» — звучит по-черкесски как «Ане-пе». Перекличку времен, народов, государств слышим мы в стихотворной строчке, вслед за курганной царевной, тоскующей о прошлом:

Ты рассек мне грудь и вынул
Сердце — чашу налитую,
Год с тех пор ещё не минул -
Я ж столетия тоскую.

Напоминанием и упреком живущим ныне на земле её предков скифов звучат строки:

Хлеб ваш на земле родился,
Где некогда мы истекали кровью;
Он золотом надежды накалился,
Он клонится, как тяжесть поражений,
И, восходя зеленой новью,
Несет былых годин отображенье.

Постоянно воспринимая древнее биение анапской земли из глубин ее, где жида она к близкие ей люди, она всегда остается историком, и здесь следует вспомнить, что Елизавета Пиленко училась на историко-филологическом факультете высших женских Бестужевских курсов. Вот почему так верны ее, кажущиеся несведущему вымышленными, образы из «Скифских черепков», они не случайны. Попытавшись взять за основу труд историка начала века, мы убеждаемся в тождестве понятий, использованных Елизаветой Юрьевной, созвучных научным воззрениям того времени на историю скифов, хотя поэзия её носит личностно-отвлеченный характер, а не повествует о конкретных событиях в истории.

Нет, её отвлеченность только в ощущении себя скифянкой, но границы выверены и выдержаны в верном историческом плане, начиная с вопроса расселения скифов в Причерноморье. «…Уже древние и даже один из источников Геродота знал о господстве скифов на Северном Кавказе» ; «скифов толпы, что веками близ заливов Меотиды на окраине живут». И конечно, приведенное совпадение случайно, но связь читается и в других фрагментах о скифах: «Они прежде питались хлебом и занимались земледелием, жили в домах и имели города, но после нанесенного им фракийцами поражения изменили прежний образ жизни…», и поклялись жить кочевой жизнью, «и вот с этого-то времени они из земледельцев стали кочевниками». А в страстном повествовании скифской царевны эти же моменты звучат так:

Это было бегство, бегство от победивших;
Нас в степи спасла звериная тропа,
Мы врагам не оставили ни одного снопа, -
Я даже видела людей-богов паливших.

Это рассказ об одном из сражений, пережитых скифянкой, которой удалось бежать:

Владыка одной рукой прикасался к секире,
А в другой держал бога-покровителя нашего племени, -
Вот отчего я бежала у стремени:
Владыка и идол — что ж другое осталося в мире.

В цикле «Курганная царевна» явственно обозначены атрибуты царской власти: секира, высокий жезл, царственный венец, белый конь. Не ограничена власть курганного царя. Дочь-царевна- заложница, обречена быть рабыней, когда договор между противниками завершился кровавым обетом и пиршеством. И невольно вспоминается исторический рассказ Полиена о Гекатее и Тиргатао о том, как дочь меотского царя была отдана в жены синдскому царю Гекатею в залог мира между ними.

Меня продал мой царь, мой владыка кочевный
Катились, блестели монеты,
Завершаются кровью обеты,
Мой курганный владыка, мой сияюще-гневный.

Или:

Когда искали вы заложников,
Меня вам отдал мой отец,-
Но помню жертвы у треножников,
Но помню царственный венец…

И, почти как пленница Тиргатао, дочь курганного царя, ставшая пленницей по воле отца-царя, что исторически имеет известные аналогии, не мирится с судьбой:

И рабства дни бегут случайные,
Курганного царя я дочь.
Я жрица, и хранитель тайны я,
Мелькнет заря — уйду я прочь.

Елизавета Юрьевна проводит четкую грань понятия скифа и белого человека, образы темноликого царя сменяет владыка «с белой цепкой рукой», у которого «щит в руке и шлем блистающий, меч побед, стрела отравлена». Она отличает и своего идола, идола скифского, племени от жреческих атрибутов в плену. Несомненно, образ идола — это впечатление от разнообразия каменных изваяний, которыми так богата кубанская земля, в том числе, возможно, и той исключительной коллекции каменных баб, изображений скифского типа, которой уже располагал Екатеринодарский музей.

Антропоморфные изображения, которыми богата анапская земля, также волновали воображение. Их дополняли редкие и выразительные изображения на древних изделиях многочисленных курганов. Изделия из Семибратних курганов, открытых в XIX веке на анапской земле, пополнили коллекции Эрмитажа и, безусловно, были знакомы Елизавете Юрьевне.

Среди образов звериного стиля, отличающих эти предметы в их кубанском варианте, особенно поражает изображение грифа, и мы находим его в следующих поэтических строках «Скифских черепков»:

Когти яростного грифа
Рвут с груди знак талисманный.
Жду я огненосца-скифа,
Пиршество зари курганной.
Сердце оплетают травы,
В сердце терпкий вкус отравы.

Отличая скифов от белых тиранов, владык, она определенно рисует картины другой жизни, не присущей белым, и прежде всего — степь, степную тропу, которая спасает от преследования, белого коня и взметнувшиеся стрелы. Для курганной царевны рабство и её роль заложницы не вечны, она жила, как раб, «чающий свободу», и месть её «бездонно-душная» прорвется, когда бежит она, спасая идола, как бежала когда-то Тиргатао:

Я испила прозрачную воду,
Я бросала лицо в водоем…
Недоступна чужому народу
Степь, где с Богом в веках мы вдвоем.

Своего Бога она также отличает, считая его «мудрым, не жалеющим», называя его курганным:

Бог мне являлся курганный два раза,
Был он, как призрак во сне, — не живой.

И уже в стихотворении, исключающем образ скифянки, но сохранившем скифский мотив её жизни, описывает она мистический восторг от встречи с ним:

Сердце зажжется так пламенноало,
От тихих, недолгих, тяжелых бесед,
Крикну: «Мой Бог, я тебя увидала!»

Разбросанные по строкам «Скифских черепков» крупицы исторических моментов в поэзии Е.Ю. Кузьминой-Караваевой нельзя читать без привязки к земле, на которой жила она, тех событий, свидетельницей которых она стала в начале века. В воспоминаниях мамы Елизаветы Юрьевны — Софьи Борисовны Пиленко — говорится о том, что когда семья ездила из Анапы в Крым в гости к тете, они всегда останавливались у склепа Митридата, и тогда ещё дети, Лиза и её брат Митя, хорошо знали и узнавали те известняковые памятники, которые переданы были Н.И.Веселовским из анапских находок в Керченский археологический музей. Что же касается открытий на анапской земле, то их в ту пору было немало.

Дело в том, что в пору отдыха между археологическими экспедициями по югу России и на Кубани, куда откомандирован был археолог, профессор Петербургского университета Н.И.Веселовский, он жил в Анапе. Здесь им раскопано немало курганов и в том числе в 1903 году именно на территории джеметинской усадьбы Пиленко (или Дженета, как называла свое имение Елизавета Юрьевна в письмах к А.Блоку в 1914-1916 гг.). В 1903 г. к югу от Анапы была открыта большая гробница пятиметровой длины, внутри которой покоилась урна с прахом, имевшая вид квадратного каменного ящика. Семья Пиленко в ту пору жила постоянно в Анапе.

Но особенно многочисленными были отклики анапской и курортной публики в 1908 году, когда Н.И.Веселовским был раскопан курган вблизи Анапы, склеп которого и по сей день экспонируется в курортном парке города на берегу моря и известен по атрибуции того времени как «синдский склеп» IV в. до н.э. Всего 8,5 км было расстояние от Анапы до кургана, склеп которого был расписан, и цветная штукатурка потрясла воображение современников Елизаветы Юрьевны. «Героон» — погребение воина-героя — так интерпретировалась роспись, имитирующая ограждение в виде копий.

По просьбе анапчан, Н.И.Веселовский, нанявший подводы и рабочих, проделал огромную работу — перенес расписной склеп в Анапу и воссоздал его, открыл для осмотра сопроводив это зрелище и экспозицией археологических древностей в одной из комнат курортного зала. Таким образом, было положено начало археологическому музею и исполнена давняя мечта анапчан. Об этом событии писали газеты Черноморского края, сообщая о нем, как о важном событии города в начале века.

Семья Пиленко, занимавшая особо важное положение в городе, прекрасно знала Н.И.Веселовского, знала его, безусловно, и Елизавета Юрьевна, бывшая тогда курсисткой-бестужевкой. Позже, в 1914 году, профессор издал блестящий военно-исторический очерк по истории Анапы и был избран депутатом в городскую Думу города.
С детства посвященная в археологическую канву открытий, осознавшая связь этой канвы с исторической наукой Елизавета Юрьевна сплетала их с чувством причастности к ним и на этом пути определяла сама:

Потомок огненосцев-скифов,
Я с детства в тягостном плену.

Этот вольно принятый плен связан с обетами, принесенными на земле предков, где под одним из современных ей курганов покоился прах её предков: деда — генерала Д.В.Пиленко, бабушки и её отца имени которого назовет она своего героя Юрали и весь род юралин…

Ей, курганной царевне, чудилось, что доносятся звуки из далекого прошлого и сливаются они со звуками вечной тризны, призывая прошлое:

До костей, обвитых багряницей,
Просочатся капли пиршественной влаги;
Дивно улыбнется царь мой темнолицый,
Средь кургана спящий в саркофаге…

Курганы присутствуют в её ранней поэзии как рефрен, как источник памяти. С ними связан образ родины, родной земли. И этот знак становится особенно понятным, когда узнаешь, что в жизни Елизаветы Юрьевны с курганами связано детство, ведь за воротами джеметинской усадьбы в Анапе стояли два кургана. Они были как стражи времени и белого дома с высокой башней, откуда открывались простор моря и степь с курганами

Вы — хранители заветов, вы — курганы,
К вам я припаду, ища забытой веры…

***
Увижу я степь и вершину кургана,
Губами прильну к ободку талисмана,
На шее расправлю я цепь амулета.

Впервые в поэзии «Скифских черепков» возникает и «огнем палимая» душа. Огонь она пронесет через всю жизнь — он зажегся в крови в давнюю, далекую пору открытий юной девушки:

… и где же другую
Найдешь ты зажженную кровью зари.

И именно тогда, как клятву верности родной земле, скажет она о главном, обозначив его для себя в кратком признании в любви:

Всю жизнь свяжу обетами,
Чтоб видеть край желанный.

И мы вслед за ней повторяем слова из предисловия к первой книге стихов её — «Скифские черепки»:

"И о том, что было, и о том, что есть, говорит эта книга"

Кузьмина-Караваева Е.Ю. Скифские черепки. СПб. 1912
Кузьмина-Караваева Е.Ю. «Руфь». СПб. 1912
Крутикова И.Т. Синдская гавань. Горгиппия. Анапа. М. 1977
Ростовцев М.И. Государство, религия и культура скифов и сарматов // ВДИ.1989, №1-4.
Ростовцев М.И. Указ. соч. // ВДИ. 1989.